После ухода от Калантаровых

Так был он изгнан из рая, где, казалось ему, навеки свил себе гнездо и где был счастлив. Жизнь представлялась там ему прекрасным праздником. И он не всегда обращал внимание на все чаще долетавшие до него попреки, что он даром ест хлеб и что пора ему идти трудиться.

В такие дни он еще больше проводил дни с сыном Елизаветы — Солико. Рисовал ему величавых и мудрых львов, оленей, и таких же величавых и мудрых царицу Тамар и военачальника Георгия Саакадзе. В детстве он слышал немало древних сказаний и сказок, до которых был большой охотник. Их он и рассказывал Солико.

Уйдя от Калантаровых, Нико стал сопровождать товарные составы по всей Грузии. Не сосчитать, сколько тысяч верст отмерил он за время, когда безупречно нес тяжелую железнодорожную службу — в холод, дождь, слякоть, основательно подорвав себе здоровье. В ту пору его можно было видеть в привокзальной харчевне, в которой он обедал и коротал время в ожидании своего состава.

В один промозглый осенний вечер он сидел здесь за столиком. Огарок свечи, поставленный на блюдце, выхватывал из мрака низкий потолок, грязные стены и скудную трапезу на столе, покрытом черной клеенкой. Даже в темноте было видно, что форменная одежда железнодорожника, уже висевшая на нем, заметно износилась. Раздавались паровозные гудки. Но и они не в состоянии были вывести его из раздумья. Он перебирал в памяти светлые дни, проведенные у Калантаровых. Вспомнился ему и молодой человек, которого послали учиться в Россию ремеслу художника, — Реваз Авалишвили. «Счастливчик»,- вздохнул Нико. А что, если и ему накопить деньги и тоже туда поехать? Но выйдет ли из него настоящий художник?

Взгляд его упал на вошедшего молодого господина, потребовавшего стакан чаю. Нико вздрогнул. Неужели это тот самый «счастливчик»? Лицо Нико выразило крайнюю степень изумления. Авалишвили даже взглянул на него и уже сам удивился.

— Если не ошибаюсь...

— Да, господин Реваз, это я. Но как вы меня узнали?

— Ведь я художник, у меня память на лица, — он подошел и сел рядом.

— А я вот работаю на железной дороге.

— Значит ушел от Калантаровых? — удивился Реваз. — А ведь они такие славные люди...

— Не хотел уходить. Но так получилось, господин Реваз. А вы уезжаете?

— К родственникам в деревню.

— Скажите мне, господин Реваз, разве нельзя стать художником без учения? Ведь надо иметь талант.

— Одного таланта мало, — снисходительно заметил Реваз. — Надо долго и много учиться у больших мастеров. И вообще — набраться знаний, культуры. Тогда еще можно рассчитывать на заказы. А без этого рисуй сколько хочешь, но кто купит твои картины?

Он допил чай и встал. Нико так расстроился от его слов, что даже не заметил, как тот ушел.

Однажды сюда к нему пожаловал друг его детских лет Димитрий.

— Нашел, наконец. А что это на тебе? Уж не генералом ли стал?

Нико печально улыбнулся:

— Кондуктор на товарном поезде.

— Исхудал ты, брат.

— Болею... Езжу на площадках, они открыты со всех сторон. Продувает. Все время простуживаюсь.

— Не говори, брат, тяжело нам живется, — вздохнул Димитрий. — Торгуешь, стараешься, а вся выручка — хозяину.

Это была излюбленная тема Димитрия, на которую он мог говорить без конца и которая каждый раз приводила его в ярость. Нико не хотелось выслушивать все это еще раз и он прервал его:

— Соберу еще немного денег и уйду. Мастерскую открою.

— Кому нужна твоя мастерская? — Димитрий напряженно смотрел на него. — Давай, иди в компаньоны. Откроем свою торговлю, цветочный магазин или молочную. Выручку — пополам.

Предложение было слишком неожиданным. Нико закашлялся, сказал с трудом:

— Денег у меня немного. Так, собрал кое- что. И Калантаровы дали... Разве хватит?

— Но ведь и у меня тоже не пустой карман, — облегченно вздохнул Димитрий. — Что столько думать, как будто заботы всего мира на одного тебя легли. Послушай, есть на Верийском спуске одна будка. Купим ее...

Так на Верийском спуске среди небольших домов и лавок появились две большие белые коровы, тоскливо смотревшие друг на друга. Нарисованные Нико на куске жести, они были водружены над дверями крохотного домика. Прохожих останавливал вид этих печальных животных и они невольно прочитывали надпись — «Молочная». Заглянув внутрь, они могли увидеть там новых хозяев, усердно убиравших прилавок с сыром, яйцами, молоком.

— Хозяин, купи мацони, дешево отдам.

В дверях стоял рослый крестьянский парень с хурджином за спиной.

Каждый раз это слово — «хозяин» — раздавалось непривычно для Нико и чем — то неприятно поражало. Порой он даже не отвечал — к великому неудовольствию Димитрия. Однако этот молодой крестьянин своим характерным лицом и нарядным костюмом сразу же привлек его внимание. Взяв карандаш, Нико быстро стал его зарисовывать, чем смутил того не на шутку. Спеша исправить положение, Димитрий гостеприимно завел его за прилавок. Попробовав мацони, Димитрий постарался не показывать, что оно ему понравилось:

— Жидковато, но что поделаешь... Выгружай банки.

Тот уже стал снимать хурджин, как Нико остановил его.

— Подожди, не снимай. Постой так одну минуту.

Парень таращил глаза, но послушно стоял, не двигаясь с места.

— Что ты каждый раз придумываешь, Нико?

Димитрий уже готов был резко отчитать своего непутевого компаньона, как его отвлекла полная женщина в платке:

— Яички у вас есть?

— Все есть, что ваша душа пожелает. Заходите.

И опять — широкий приветственный жест. Тем не менее он торговался с ней за каждую копейку с каким — то даже азартом, как будто получал удовольствие от этого.

Ушла, наконец, с покупками и женщина в платке, ушел и крестьянин. А Нико все рисовал.

— Э — э, Нико! Так дело не пойдет. Торговать — талант нужен, — сказал Димитрий с едва скрываемой иронией.

Что с Димитрием? Его словно подменили, думал Нико. Был справедливым, добрым, возмущался богатыми, обижавшими бедных. Кто мог бы подумать, что сам станет таким же. А может быть, за тем вечным негодованием всегда скрывался жадный и бессердечный хозяин, но тогда это было незаметно? Теперь Нико смотрел на друга детства уже другими глазами...

Недавно Нико провожал своего воспитанника Солико, сына Елизаветы. Тот закончил кадетский корпус и уезжал в Петербург в высшее военное училище. Когда Нико пришел на вокзал, там уже собрались товарищи Солико и его родственники и, конечно, был среди них и его дядя господин Калантар. Нико показалось, что Солико сильно повзрослел. Но с какой радостью вспоминал тот домик, который Нико для него смастерил. Господин Калантаров тоже был любезен. Когда прощались, сказал: «Учись торговать, это тебе не картины малевать».

Да, Нико должен подумать о себе. Но смутно сознавал, что, переступив через себя, утратит нечто очень важное и, кроме того, уже не сможет рисовать. Ни господин Калантаров, и ни Димитрий, и никто другой не понимали, что Нико Пиросмани не нуждается ни в каком «улучшении» своей личности или хотя бы ее изменении. Если бы им это удалось, он не состоялся бы как художник, утратил бы тайну своего обаяния, шедшего не от примитивности натуры, а от высокой простоты, природной естественности и эмоциональности и, стало быть, и мудрости, которые так завораживают при взгляде на его картины. Как много дали бы иные из знаменитых художников, чтобы вернуть себе эту силу и незамутненность чувства, непосредственность и прочие детские качества души, особенно благодатные для творчества. Ради этого они порой намеренно искажают изображение, нарочито примитивизируют, но достигают лишь мертвой подделки. Подчас отравленные уже на стадии обучения, знакомые со всеми великими мастерами, они утрачивают то, что у Пиросмани получалось само собой, шло как бы от нутра, как обычно, не мудрствуя лукаво, рисуют дети до какого — то возраста, а потом, взрослея, уже не могут так рисовать. А он не изменялся, потому что в нем всегда как бы жил ребенок с его детской наивностью и безыскуственностью.

Обычно художники пишут, чтобы заработать, А у Пиросмани потребность рисовать была, как у ребенка. Он пел, как поет птичка, потом уже стали ему платить. И он не менялся. Больше рисовал, чем торговал. А жизнь вокруг изменялась.

Однажды ранним весенним утром в молочную вбежал Гурген, хозяин соседнего цветочного магазина.

— Димитрий! Нико! Идите скорей, смотрите...

— Что случилось? — всполошился Димитрий.

— Теперь у нас трамвай ходит вместо конки.

— А конка?

— Конки нет больше. Смотрите, вон трамвай идет!

На середине спуска вместо медленной конки с протяжным звоном несся трамвай. Пешеходы останавливались, открывались окна домов, распахивались двери магазинов, все с удивлением смотрели на это чудо. Нико был поражен:

— Без лошади? Как же это?

— Бог мой! Какая сила движет им? — перекрестился Димитрий.

Нико подумалось, что теперь все должно в миг преобразиться, должна наступить совершенно новая жизнь. И он уже с недоумением прислушивался к привычному скрипу арб, по — прежнему медленно едущих на базар, смотрел на те же самые, что и вчера, экипажи с возвращающимися под утро кутилами, и на навьюченных до предела осликов, подгоняемых погонщиками, и на духан, который также, как и всегда, стоял на спуске и который, как и вчера, закрылся лишь утром, а его посетители, шатаясь, расходились по домам.

Хозяин духана, низкорослый толстяк с короткой шеей, Бего Якишвили, запер свое заведение и направился к молочной лавке. Как всегда, его сопровождал пьяный Росеб, вечный завсегдатай его духана и друг. Тут же был и неразлучный с ними шарманщик Датико Земель. Его увековечил Пиросмани на своих картинах, но это было потом. А сейчас тот крутил шарманку и они весело выводили слова популярной песенки.

— Эй, Нико! — крикнул Росеб. — Дай нам холодное мацони освежить сердце.

— Да здравствует господин Бего! Пусть живет сто лет! — торжественно встретил их на пороге Димитрий, который обращался к Бего, как хозяин к хозяину, слегка игнорируя остальных.

— Да здравствует наш хозяин Бего! — вторил ему Росеб, подкидывая шапку. — Бог да продлит для всех его добрую жизнь!

Димитрий поднес им мацони. Датико поставил миску на разрисованный орган. Духанщик Бего закусывал у прилавка. Рядом с ним расположился Росеб.

— Приходи к нам в духан, Никала, — сказал Беге. — Почему не приходишь?

— Я ведь не пью.

— Что значит — не пью. Разве ты монах? Это не жизнь.

— Наш Нико одной рукой торгует, другой рисует, — вмешался Росеб, обнаруживший прислоненную к стене жестяную полосу. Он ее извлек и положил на прилавок. Пасхальный барашек с пучком травы во рту кротко глядел на них, рядом были украшенный распятием высокий кулич и крашеные яйца на тарелке. Росеб прочел надпись: «Слава Богу, что дожили до Пасхи. Христос Воскрес. Воистину Воскрес».

— Удивительный у тебя глаз, Нико — джан. Все из твоих рук хорошо выходит, — сказал проникновенно Бега.

Растроганный Нико протянул ему картину:

— Если нравится, возьми. На память от меня.

— Вот украсит она твой духан, Бего — джан! — воскликнул Росеб. — Весело встретим Пасху!

Посетители, которых утром в молочной собралось уже много, шумно выразили свое одобрение. И все трое двинулись дальше. Впереди — Бего, за ним с картиной Росеб. Шествие замыкал Датико Земель со своим органом.

Димитрий потирал руки. Чудак этот Нико, но если его странности не вредят торговле, а, наоборот, привлекают покупателей, — пусть себе тешится, И он бойко взвешивал и резал сыр, отбирал яйца, быстро пересчитывал деньги и прятал их в ящик позади прилавка.

В молочную вошла женщина, ведя за руку малыша. За ней робко протиснулась девочка. Нико узнал Марту, которой он всегда старался помочь.

— Как живешь, Нико?

— Спасибо тебе, Марта. А это Тамара так выросла?

— Растут дети.

— А ты все мучаешься?

— Что делать? Недавно с кровати встала, опять болела.

Она поставила на прилавок пустую бутылку. Нико налил молока.

— Только сегодня не смогу заплатить. Вот заработаю и отдам.

— Знаешь, дядя Нико, — сказала Тамара, —

Я теперь тоже работаю, только еще мало получаю.

Нико украдкой сунул ей в сумку кусок сыра. Димитрий покосился на них.

— Спасибо, дорогой. Бог наградит тебя, — сказала Марта, уходя.

—  «Бог наградит...» — передразнил Димитрий. — Бог дураков не любит. А ты все нищих кормишь.

— Она не нищая. День и ночь работает. Только рано осталась вдовой, а дети маленькие.

— Так у тебя дело не пойдет, — сказал Димитрий. — Это, знаешь: «козу купил, козу продал, а прибыли ни копейки».

Нико не ответил. Он вообще мало говорил., Иным казалось даже, что он ни о чем не думает, тем более о жизни. А он только о ней и думал. Эти размышления вбирали в себя его картины, поражая потом всех, кто их смотрел.

В молочной толпились покупатели, беседуя между собой и рассматривая на стенах картины Нико.

По улице проехало ландо, запряженное парой рысаков, и остановилось у цветочного магазина. Из ландо вышли богач Захария и его жена.

— Вот и господин Захария выехал с женой, — сказал покупатель с длинным носом и узкими глазами, придававшими его лицу хитрое выражение.

— А чего ему не ездить? — завистливо вздохнул Димитрий.

— Все у человека есть, а вот детей Бог не дал. Умрет, кому все останется.

— Чужую заботу не взваливай на свои плечи, — лукаво подмигнул Димитрий. — Деньгам хозяин всегда найдется.

Нико тоже глядел на миллионера. Он и жена купили цветы, сели в ландо и укатили.

Вышел и дворник с метлой. Сегодня он почему—то запоздал. Наверное, из—за суматохи с трамваем.